«Лейс» с особым вкусом - Данил Владимирович Елфимов

работы мама редко находилась в хорошем настроении, и её раздражённость часто отражалась именно на нём: долгие, долгие лекции на тему копания ложкой и вилкой собственной могилы и проблем, которые будут мучить его до той поры, пока не ляжет в эту могилу и не заснёт, не дай бог, конечно, беспробудным сном.

Нежелание вновь и вновь возвращаться к пройденной несколько раз теме заставляло Вову избегать ситуаций, способных породить внутри матери новый пыл. Одним словом – быть ниже травы и тише воды. Но не в тот ноябрьский вечер. Опьянившись тайным искушением, он полностью позабыл голос внутреннего разума и все свои предостережения. А с приходом матери стало слишком поздно для исправления непоправимого.

Входная дверь распахнулась, и Вова увидел усталые мамины глаза. Она вошла в комнату, и – самое страшное – не двигаясь, встала у порога, словно впав в ступор, когда поблекший очередной волной головной боли взор опустился на миску с обжаренными картофельными ломтиками. Она будто пыталась решить: реально ли сын осмелился нарушить строгий запрет или ей попросту привиделось? Лицо её приобрело вышесказанное выражение, а плотно сжатые губы спустя минуту молчания медленно, можно даже сказать с ласковой интонацией в тихом голосе произнесли:

– Вовочка, мне это не нравится.

Она сделала несколько шагов вперёд, пронзая сына взглядом.

– Мне это совсем не нравится, – повторила она, оказавшись рядом с Вовой на расстоянии вытянутой руки. Тот уже мог чувствовать исходивший от матери слабый запах духов. – Немедленно выброси эту гадость!

Но он даже не пошевелился. Страх холодными сетями опутал его тело и твёрдым комком встал в горле, не давая и звуку просочиться наружу. Светлым оставалось лишь сознание, при виде матери освободившееся от уз искушения. Оттого ему был известен дальнейший исход этого события, и слёзы сами собой наворачивались на глазах, готовясь покатиться по пухлым щекам в жалостливом знаке, хоть внутренний голос яростно приказывал ему держаться из всех сил. Ведь слёзы ещё больше взбесят и без того злую мать, которая, не став дожидаться сына, схватила миску и твёрдой, решительной походкой направилась в сторону жарко горящей печи.

«Нет, постой, пожалуйста, постой!» – вопил взывающий к милости Вовин разум, желая пообещать, что подобного никогда более не повторится. Однако его губы оставались сомкнутыми, и расплывчатому в слезах взгляду открылась страшная картина: надев близлежащую прихватку, мама подняла крышечку конфорки чугунной печной плиты с протянувшейся от неё небольшой трещиной и перевернула миску. Вова увидел, как лакомые кружочки один за другим исчезают в поднимающихся языках танцующего пламени. Затем с громким стуком она опустила крышечку и вернулась обратно к столу, поставив миску перед сыном.

– Ты меня очень расстроил, Вова, – произнесла она, медленно проговаривая каждый слог. – Ты не послушался меня и пренебрег всеми моим стараниями помочь тебе… Сделать тебе как можно лучше…

– Прости… я… я… – Вова хотел было попросить прощение, но выступившие слёзы заглушили слова. Он не мог отвести глаз от миски: к прозрачным краям прилипло несколько зелёных частичек укропа, и, глядя на них, игла обиды скорбящей болью пронзала сердце мальчика, будто смотрел он в гроб, на покоившегося в нём дорогого душе человека (или другого живого существа). Ему хотелось отвернуться, не видеть миску и печальные образы, что рождались в голове. Хотелось, и не получалось, ибо некая неведомая сила лишила его воли.

– Ещё ты делаешь мне больно, – тихо, почти шепча, сказала мама, – очень больно. Гораздо больнее, чем ты себе представляешь…

Вова резко вскинул голову и непонимающе уставился на неё. От обиды не осталось и следа – трепетный холодок скользнул по позвоночнику и коснулся сердца. Он совсем не хотел причинять свое матери боль. Ни моральную, ни уж тем более физическую. Но, смотря на неё, мальчик с ужасом увидел слезинку, медленно текущую из уголка глаза. Затем показалась ещё одна, а за ней – другая.

«Она плачет! Плачет из-за меня! Я заставил её плакать!» – столь неожиданно явившаяся истина подействовала на Вову подобно хорошей пощечине. Он редко мог наблюдать их на матерном лице, по обыкновению похожем на строгую маску, застывшую в холодной расчётливости. Но если она плакала, то дело было серьёзным. Достаточно серьёзным, как, к примеру, похороны её отца, сражённого раком три года назад. Тогда она рыдала. Рыдала у кровати покойного, опустив голову на впалую грудь, на века застывшую в предсмертном вздохе. Рыдала на похоронах, оперевшись на плечо мужа. И выглядела она ужасно печальной, что лишь от одного взгляда души неравнодушных окутывались тяжелым горестным туманом.

Вова почувствовал себя невообразимо гадко. Почувствовал себя ничтожным преступником, совершившим одно из самых грязных злодеяний – довести роднейшего человека до слёз. И всё из-за каких-то поганых ломтиков картофеля, нестоящих и капли чужого времени! Как он мог поступить так?! КАК?!

С щемящем чувством вины сердцем мальчик поднялся из-за стола и протянул распростёртые руки в направлении к матери, желая обнять её и искренне попросить прощение. Но та к его удивлению и ужасу отшатнулась назад. Неужели она не заметила в искренности сына действительную основу? Или просто не желает её замечать? Так или иначе, своим поведением она не просто озадачила Вову, а напугала его. Напугала ничуть не хуже клоуна Пеннивайза, Самары Морган или Слендермена – героев любимых Вовиных фильмов, заставлявших иной раз кровь стынуть в жилах. Думаю, я окажусь прав, сказав, что ей удалось напугать его даже сильнее, ибо навевающая жуть ситуация была реальна, в отличие от кино.

Он вовсе не ожидал такого поворота событий…

Вовсе не ожидал отвержения своей любви и заботы…

– Твоя жалость не сумеет унять причиненную мне боль, – несмотря на слёзы, её голос оставался суров и твёрд. – Тебе следует просить прощения не у меня, а у самого себя.

– Но мама… – Вова попытался повторить неудачную попытку обнять мать и вновь потерпел поражение: она выставила вперёд руку, указывая указательным пальцем на дверь его комнаты, виднеющуюся в дверном проёме гостиной.

– Пойди туда и хорошенько поразмысли над своим поведением! Только тогда проси прощения…

И она ушла. Ушла в родительскую спальню, попутно снимая пальто. Ушла, даже не оглянувшись назад, закрывая за собой дверь. Тёмная тень опустилась на их головы, пролегла меж ними, отдалив на некоторое расстояние, созерцаемое переполненным ужасом Вовиным взглядом. Ещё немного, и он расплакался, не в силах больше терпеть холодное матерное отношение к себе. Он ощутил подобную огню боль внутри своей груди, извивающиеся языки которой достигали и обжигали детское сердце – невыносимая пытка, до сих пор напоминающая о себе…

До сих пор вызывающая внутри мальчика